Рубрики

Сергей СОЛОВЬЕВ: “Мы живем в эпоху продуктового кино”

16:07 28-05-2014

Кинорежиссер Сергей Соловьев известен далеко за пределами России – он всегда желанный гость на престижных кинофестивалях. Особая энергетика, присущая его картинам, прочно фиксирует в памяти зрителя главных героев, делая их кинозвездами, а мелодии после выхода фильмов на экран неизменно становятся хитами. Автомобилям мэтр отводит роли второго плана.

Кинорежиссер Сергей Соловьев известен далеко за пределами России – он всегда желанный гость на престижных кинофестивалях. Особая энергетика, присущая его картинам, прочно фиксирует в памяти зрителя главных героев, делая их кинозвездами, а мелодии после выхода фильмов на экран неизменно становятся хитами. Автомобилям мэтр отводит роли второго плана.


“Меня нашли на улице”

В детстве Сережа Соловьев не мечтал ни о карьере режиссера, ни об актерской. Он хотел быть исключительно офицером-подводником и собирался поступать в Нахимовское училище.

– Все перевернул случай. Я направлялся в Дом пионеров на занятия музыкой, и ко мне вдруг подошел огромный мужик с очень колоритной и запоминающейся внешностью. Пригласил играть в театре. Оказалось, что это был Игорь Петрович Владимиров – очень хороший режиссер, актер и достойный человек. В то время он работал в Большом драматическом театре у Товстоногова, где ставил спектакль по пьесе Николая Вирты. В нем я и дебютировал. А до этой судьбоносной встречи театр меня мало интересовал. Я же мечтал быть подводником. Мне очень понравился фильм Николая Лебедева “Счастливого плавания!”. Он произвел на меня неизгладимое впечатление. Николай Черкасов играл там офицера, снимались чудесные ребята в морской форме. И я тоже захотел попасть в Нахимовское училище...

– Снимая кино, отдаете себе отчет в том, что увиденный фильм может подтолкнуть человека к изменению собственной жизни?

– Если говорить лично обо мне, то помимо “Счастливого плавания!” есть только один фильм, который на меня повлиял, – картина Михаила Калатозова “Летят журавли”. А в своей работе я никогда ничего не просчитывал на будущее, не подбирал специально, все образовывалось как-то само собой. У меня никогда не возникало мыслей, что мой фильм на кого-то повлияет. Но когда я снимаю, стараюсь делать только то, что мне нравится, и никогда не делаю того, что меня не устраивает. Наверное, в этом мое счастье профессиональной жизни. Если я работаю с кем-то в соавторстве, мне важно переписать сценарий так, как я сам говорю, своими репликами – так мне легче ориентироваться.

В молодости Соловьев снимал кино для миллионов, сейчас – “для трех человек”.

– Добрых фильмов сегодня совсем мало. Наверное, именно поэтому сейчас люди все больше любят вещи и все меньше ценят друг друга. Может быть, произошло всеобщее изменение сознания?

– В сознании ничего не произошло. Как попадались когда-то люди хорошие, умные, талантливые и красивые, так попадаются они и сейчас. Просто сегодня скопища идиотов получили возможность пиарить идиотизм, чего раньше не было. Тупые были во все времена, но они так активно не пиарились. Что интересно, тупые нынче пиарятся успешнее, чем умные, а в остальном все, слава богу, как прежде. Я преподаю во ВГИКе, и туда приходят очень хорошие люди, которые потом, к сожалению, должны попадать в общую массу кретинов и окретиниваться, иначе в современной системе они вообще не понимают, кто они такие. Есть и другой вариант – иметь невероятную силу воли и мужество, чтобы бороться со всей этой дикой массой дебилов.


Эпоха вырождения

Об удивительном чутье Соловьева при выборе актеров, часто непрофессиональных, ходят легенды. Он их находит в самых неожиданных местах. Иногда в Москве, иногда в Европе.

– Именно Вы открыли ныне знаменитого артиста Александра Баширова?

– Открыл Баширова не я, а Рашид Нугманов, который снял его в “Игле”. Но он привел Сашу ко мне в мастерскую. Баширова я очень люблю, он – человеческий уникум в кино. Вообще я думаю, что никаких актеров нет, есть просто люди человечески уникальные, и эта уникальность может продлиться десять лет, двадцать, сорок, и она всегда вызывает ошеломление. Взять, к примеру, Марлона Брандо – казалось бы, что он там играет? Но он двигает бровью – и это уже произведение искусства. Такой и Александр Баширов. Он не производитель ролей. Ведь сейчас как говорят о кино: мы производим продукт. Мы живем во времена продуктового кино. Саша Баширов не производит никаких продуктов. Он снимается в кино.

– Вы назвали срок действия человеческой уникальности. Почему она исчезает?

– По моим наблюдениям, с большими актерами такого не происходит. Олег Янковский до последнего дня своей жизни был великим артистическим чудом. Я его хорошо знал и, когда на днях случайно посмотрел его совместную работу с Сергеем Гармашем в фильме “Любовник” Тодоровского, убедился в этом снова. Они оба играют фантастически! Олег у меня в “Анне Карениной” играл так, что удовольствием было просто смотреть на него. Такая человеческая уникальность меняется, только развиваясь и преображаясь. Но все эти преображения – прекрасные.

“Главное – найти своего актера, талантливого от природы, которому не надо ничего объяснять...”

– Есть ли у Сергея Соловьева свой рецепт общения с актерами, умение заставить их играть по максимуму?

– Талантливому от природы человеку не надо ничего объяснять или говорить. Например: “Я сейчас тебя напугаю, ты скажешь “ай!”, а я буду тебя снимать”. Он сам все поймет и сделает, а если нет, то не сделает никогда. Я не верю в воспитание актера и тем более не верю в работу режиссера с актером – что он его ударит по голове битой, а тот запоет, как Робертино Лоретти. Главное – найти своего актера. Своих актеров я иногда находил на улице, они буквально материализовались из воздуха. Так я нашел героя на главную роль в фильме “Чужая Белая и Рябой”. Вышел подавленный со студии “Казахфильма”, думая, что уже никого не найду. И вдруг мне навстречу идет Слава Илющенко. Адель Экзаркопулос – актрису для своего нового фильма “Елизавета и Клодиль” – я тоже встретил у своей гостиницы в Париже. Другое дело, что она шла на встречу к агенту, с которым я работал, но я об этом не знал. Просто подошел к ней и промычал: “Поговорим о жизни и любви”.

– Вы все чаще говорите, что снимаете фильмы для себя и еще трех человек. Считаете, что они нужны только элитарному зрителю?

– Когда я смотрю по телевизору какие-то программы про нынешнее кинопроизводство, мне вдруг становится стыдно, а чаще всего просто горько, что я свою жизнь потратил на такую дребедень, как кино. Слышу призывы: “В ближайший уик-энд пойдите, купите попкорна и посмотрите новый фильм, потому что у него самый высокий рейтинг!” Я смотрю на это и думаю: “Боже, не надо мне этой дребедени с поганым попкорном и фальшивым рейтингом…” Я далек от того, чтобы предъявлять кому-то обвинения, но что-то случилось не только в нашем, но и в мировом кино. Приезжаю на фестиваль в Канны, начинаю ходить, смотреть картины – и такой по большей части унылый позор вижу! Сегодня фильмы, которые трогали бы, оставляли в тебе след, встречаются очень редко. Или не встречаются вовсе.

– Почему это происходит, на Ваш взгляд?

– У меня такое ощущение, что все мы вырождаемся по-человечески, а уж кино-то – точно. Иногда даже такие мысли ужасные возникают, что кино исчерпало свой художественный потенциал. Я не настаиваю на этом, а просто говорю, что чувствую. Мне трижды доводилось быть членом жюри Венецианского кинофестиваля, на котором я и сам получал призы. Я горжусь тем, что лично открыл Эмира Кустурицу. На том просмотре, когда в первый раз показывали его картину “Помнишь ли ты, Долли Белл?”, из членов жюри был один я – и тут же побежал созывать всех. Той же ночью всем жюри мы посмотрели этот гениальный фильм. Каждый фестиваль раньше обязательно нес в себе эстетическое и человеческое чудо. Причем это происходило ежегодно в работах Микеланджело Антониони, Лукино Висконти и других. Сейчас великих нет, на фестивали заманивают так называемых “медийных лиц”, как например, Ларса фон Триера. Когда он говорит глупости, все умиляются. Но для меня заметна очень большая разница между такой вот “медийной физиономией” Ларса фон Триера и бессмертным лицом Микеланджело Антониони, который находится в одном ряду с Рафаэлем Санти и Леонардо да Винчи. Я не могу на этом настаивать, но эту разницу ощущаю.

По словам режиссера, сегодня вырождаются не только люди, но и кино. Причем во всем мире.

– Мода на глупость временна или это тенденция на долгие годы?

– По моим ощущениям, мода на слабоумие распространяется повсеместно во всем мире, и, возможно, она надолго. Если не навсегда. Поэтому я с каждым годом все больше ценю искусство фотографии – за то, что там все люди молчат. Всех своих учеников – студентов-режиссеров я обязательно заставляю фотографировать, потому что уверен: если они не поймут чуда и магии молчащего человека на фотографии, то никогда ничего не поймут в профессии. На фото возникает совсем другая степень уважения к этим персонажам, потому что всегда можно начать угадывать что-то по выражению их лиц, по тому, как люди стоят, во что одеты и как смотрят. В этом есть что-то существенное. Как только они начинают говорить, все разрушается, и остается все меньше и меньше интереса, что бы они ни говорили, возможно, умно и хорошо. Лично мне не интересно большинство диалогов.

– То есть в статичной картинке Вам нравится угадывать, видеть тот смысл, которого в реальном герое, может быть, и нет?

– Я не первый это выдумал. Когда-то в молодости я читал, что поэт Александр Блок обожал ходить в немой кинематограф и с наслаждением смотрел на актеров, которые глядят друг на друга, трясут за плечи, шевелят бровями. Потому что у него была свобода фантазировать об этих людях. Потом мне попались рассуждения американского классика Дэвида Уорка Гриффита о том, что многие знаменитые кинорежиссеры восприняли как трагедию приход звука в кино. Я тогда удивлялся: наоборот, все стало ясно и хорошо, дураки они, что ли? А теперь, глядя на современное кино, я все больше понимаю их правоту: звук – это бессмысленная болтовня, иллюзия разговора в те минуты, когда нужно молчать.


Роль второго плана

Автомобили ворвались в жизнь режиссера вместе с первыми гонорарами – довольно большими по советским понятиям. Но машинам он всегда отводил роли второго плана, считая лишь средством передвижения, не более того.

– Особенность всех моих машин советского периода заключалась в том, что не было ни одной, на которой я доехал бы от магазина, где ее купил, до дома, и чтобы что-нибудь не сломалось в этом первом путешествии. Странно, но я запомнил всю свою эпопею “Жигулей” как беспрерывную борьбу за их выживание! Я привозил из-за границы детали, которых у нас не было, искал карданные валы, что-то ремонтировал. Все это длилось довольно долго. Я уже снял “Ассу”, пока однажды мой сын Митя не сказал мне: “Ты что, обалдел? Почему все время ездишь на “Жигулях?” На мое ответное недоумение он заявил, что в ближайшей поездке в Германию мы с ним отправимся на автозавод и купим мне… “Мерседес”!

Соловьев обещает никогда не снимать фильмов
для просмотра “с поганым попкорном”.

– Серьезное заявление для советских времен...

– Тогда я, в свою очередь, сказал сыну, что это он обалдел, поскольку таких денег у нас нет. Но сын увлечен машинами больше, чем я. Выяснилось, что он давно узнал, что можно купить на заводе автомобиль по программе “вторые руки”, и это будет не слишком дорого. Из Германии я вернулся на синем “Мерседесе”, купленном мной за какую-то вменяемую сумму. Помню, когда мы приехали на завод и перед нами открыли капот машины, там все было покрыто мелкими бирочками с надписями. Оказалось, что на каждой детали отметка, что агрегат проверен, с указанием имени проверяющего. У меня появилось поразительное ощущение надежности, которого потом никогда уже не было даже в новых машинах. Времена, когда мы покупали этот “Мерседес”, были очень неспокойными. Поэтому всю обратную дорогу мы провели в ожидании, что на нас вот-вот нападут бандиты, перережут горло и отберут машину. В таком страхе мы на удивление благополучно добрались домой. Тогда я единственный раз в жизни почувствовал восторг от машины. С тех пор у меня сменилось множество “пробочных” автомобилей, в том числе “Мерседесов”. Я их называю так потому, что вне зависимости от количества лошадиных сил, мы все равно одинаково стоим в них в многочасовых пробках.

– А что цените в машинах сегодня?

– В новых машинах, которые покупаю сейчас, я ценю другое чувство – они гениально пахнут первую неделю. Запах новой, свежей машины – удивительно нежная и хорошая вещь. Ценю проходимость. Вообще уже давно езжу на японских внедорожниках. Это вышло как-то само собой. В подмосковном поселке, где я сейчас живу, я построил дом одним из первых, когда здесь практически не было нормальных дорог. Тогда и пересел с седана на джип. Прагматичная штука, удобно из снега выбираться. Я никогда не преклонялся перед автомобилями. Был эпизод, который показал мне, как относиться к машине ни в коем случае нельзя.

– Что за история?

– Это произошло еще в советские времена, когда, как известно, выбирать цвет машины не приходилось – радовались тому, что досталось. Однако была практика, когда иллюзия выбора все же создавалась – в помещение загоняли три автомобиля разных цветов и впускали трех человек. Им уже предстояло выбрать что-то по своему вкусу. Я называл эту процедуру “экзекуция цветом”. Однажды, покупая очередную машину, я стоял с каким-то мужиком в такой комнате и ждал своей участи. Въехал автомобиль, и мужик воскликнул: “О, мне нравится! Беру!” Я про себя подумал: “Ну, слава богу, один определился”. А мужик вдруг огляделся по сторонам, подошел к машине, встал на колени, поцеловал ее в крыло и сказал: “Работал, работал – и заработал!” Душевно так сказал, проникновенно. Для меня это стало живым примером абсолютно идиотического отношения к автомобилю.

Поделиться: